Том 12. Пьесы 1908-1915 - Страница 65

Яковлев. Очень интересно объяснили вы намерения ваши. И верное, должно быть, дело — теперь многие изобретают…

Стогов. Мы весьма отстали в технике против иностранцев.

Яковлев. Зато в доброте души — мы впереди всех народов.

Стогов (усмехаясь едва заметно). Говорят, что так…

Дуня (вбегает, — это девица лет 25-ти, жеманится, приглядываясь к Стогову, картавит). П'едставьте, всё ещё летят иск'ы. Я вынесла на те'асу батистовое платье, и вд'уг оно заго'елось, — вот какая ды'а. Я п'ибежала сказать вам…

Яковлев (внушительно). Искры летят оттого, что люди роются на пожарище.

Дуня (удивилась). Да?

Яковлев. А вы думали — отчего?

Дуня. П'едставьте, я вовсе не думала об этом!

Наташа (уронила на пол блюдце). Ах, несчастная!

Яковлев. Хозяйка, эх…

Полина (с верха). Нет ключа.

Яковлев. Как же это?..

Клавдия. Идёмте, я отопру без ключа!

Яковлев (Стогову). Пожалуйте. Хаос у нас. (Ведёт его к двери в кухню. Навстречу — Ефимов, в руках его по тяжёлой связке книг, он держит их, как вёдра с водою.)

Дуня. Ах, какой ужас был ночью, какое раззорение!

Наташа. Забыла, Дуня, нужно сказать — 'аззоение…

Дуня. Ах, оставь! Что тебе? Ты любишь осмеивать всех, а мне нравится картавить.

Ефимов (опустил книги на пол, отирает пот с лица). Для Натальи Ивановны стеснять людей — первое удовольствие.

Наташа. «Философия составляла любимый предмет Агафьи».

Дуня. Это что ещё за Агафья?

Наташа. Старушка одна у Льва Толстого, в «Анне Карениной».

Ефимов. Ваш Толстой мыло считал произведением искусства.

Наташа. Агафьюшка, это не Толстой, а Левин.

Ефимов. Всё равно. У серьёзного писателя и герои не говорят глупостей.

Дуня. Наташа, — кто этот господин?

Наташа (отломила ручку чашки). Ещё одно несчастие!

Полина (как во сне, спускается с лестницы, испуганно остановилась). Какое несчастие?

Наташа (показывая ей чашку). Как трудно трудиться, Поля!

Ефимов (толкая ногой связку книг). Вот, — за швейную машину энциклопедическим словарём заплатили. И то — слава богу, — могли ничего не заплатить, а машина-то уже в ссудной кассе заложена. Да… В других странах невозможно подобное… извращение фактов, а у нас… (Огорчённо махнул рукою, взял книги, идёт к себе.)

Наташа. Ты этого бритого не встречала раньше?

Полина (беспокойно). Где же? Куда я хожу? Только в церковь…

Дуня (идёт за Ефимовым). Интересного мужчину и в церкви заметишь.

Полина (ходит по комнате, дотрагиваясь до разных вещей). Ничего я не замечала. Всё это напрасно…

Наташа. Что ты ворчишь?

Бобова (входит с узлом в руке. Женщина за сорок, говорит певуче, крепкая, бойкая). Здравствуйте, дорогие, на долгие года! Страхи-то, ужасти, пожарище-то каков! Я, подобно мыше летучей, всюю ноченьку металась, не знай как! Третий разок посещает господь городок наш огненной бедой, и раз от разу всё погибельней. Растут, видно, грехи-то наши, возрастают… Не помочь ли вам в уборке-то, устали, поди-ко?

(Полина, разбирая вещи, часто поглядывает в окно на двор, прислушивается.)

Наташа. Вот именно — помоги! Умираю от усталости…

Бобова. Женишка твоего видела сейчас.

Наташа (равнодушно). Где?

Бобова. Сюда идёт с Кемским.

(Наташа, составив на поднос чайную посуду, несёт её в кухню.)

Бобова (Полине). Нет, как ведь господь милостиво оградил вас, — всего на два дома до вашего иссяк огонь…

Полина (глухо). Сгореть бы и этому…

Бобова. Ну, зачем же? Нас не стены держат, а глупость да робость наша. Однако неудобный домок, неудобный! Что это Наташа не уговорит крёстного отца совсем подарить ей рухлядь эту? А то — живёте вы под барским капризом: сегодня — любезны, а завтра — пошли прочь! А Наташе-то продать бы дом этот, а я бы покупателя нашла.

(Глинкин входит из магазина. Красивый молодой человек 22–25 лет. Лицо нахальное. Немного выпивши или с похмелья. В кожаной куртке, охотничьих сапогах, в картузе с дворянской кокардой. В руках — портфель.)

Бобова. Дворянину — почтение! Что это, какой кожаный сегодня?

Глинкин. Не твоё дело. Где Яковлев?

Бобова. Уж очень ты строго спрашиваешь!

Глинкин (Полине). Вы что же не здороваетесь со мной?

Полина. А вы со мной?

Глинкин. Пардон. Я спросил: где Яковлев?

Бобова. А ты кого спросил?

Глинкин. Не всё равно — кого?

Бобова (Полине). Это куда?

Полина. Дайте мне, это наверх. (Идёт.)

Глинкин (ворчит ей вслед). Копчёная селёдка. Как живёшь, Бобиха?

Бобова. А как привыкла: хихоньки да хахоньки, доходишки — махоньки, живу — не тужу, всем служу, а тебе — погожу. Когда должишки-то отдашь мне?

Глинкин (ходит вокруг стола). Успеешь. (Суёт пальцы в карман жилета, предполагая найти там часы. Часов нет. Он косится на карман, на пальцы, щёлкает ими. Напевает из Фауста.) «На земле весь род людской…»

Бобова (улыбаясь, следя за ним). Забыл, что часики-то у меня в закладе.

Глинкин. Я гадостей не люблю помнить.

Бобова. Свадьба-то у вас — когда?

Глинкин. Это не твоё дело. Семья — священный оазис в пустыне жизни, и никто не смеет вторгаться в недра брака. Да. Для вас, вот таких, брак — любительский спектакль, а для меня это парадное представление на сцене императорского театра. Поняла? Нет, конечно. (Осматривает стены, насвистывая.)